Я сидела на своем привычном месте за третьим столом слева. Рядом устроилась Элис, что-то торопливо перебирая в сумке. Меня это не волновало. Гораздо интереснее разглядывать небо, отгороженное мутным окном. Раньше я ненавидела осень, а сейчас она длинным, медленным бальзамом заполняла сердце. Панорама напомнила кадры немого кино, которое мы когда-то смотрели с Кистеном. Ветер играет стихией, подавляя природу, подчиняя ее себе, не спрашивая разрешения. Он просто берет, что хочет. Толчок в ребра вернул меня в реальность и заставил с большим трудом оторваться от окна. Элис качнула головой в сторону столешницы, опустив глаза. Там лежал белый, свернутый вчетверо прямоугольник тетрадного листа. Чуть вздохнув, я взяла его и принялась разворачивать. Почему-то не слишком хотелось знать, что там внутри. Сначала перед глазами стояли только маленькие, округлые, тонкие буквы. Деваться некуда – придется вникать. «Белла, я долго собиралась с духом поговорить, но знаешь, оказалось, что не понимаю, как это сделать. Стала ловить себя на мысли – попробовать с зеркалом. Начала беспокоиться за психику, немного потеряв грани реальности. Знаешь, это так странно – говорить с собой лицом к лицу. В пустой комнате, наедине с эхом. Потом Брэндону тоже захотелось попробовать. Настрой пропал, пришло понимание, как лучше осознать и принять собственные страхи. Но мы с тобой знаем, что понимание – жалкая песчинка, начало лестницы в туман с непонятным окончанием. Белла, я так долго пряталась от мира, что забыла, как он выглядит. Я так долго укрепляла стены, что не знаю, возможно ли будет их вообще разрушить. Видишь, писать тоже не очень-то получается, но… ты просто дочитай все. Недавно мой сын свалил шкаф в прихожей, старый, как само время. Он сидел в окружении щепок, покрытый пылью, которую древняя мебель содержит, как нечто неизменное. Он улыбался и размазывал это по щекам, словно пытаясь нарисовать что-то известное только ему, Брэндону. Я видела, что острые кристаллики слез замерли на самом краю любопытно-озерных глаз, но он осознанно не дал им волю. Он почувствовал этот выбор – выбор горя, возможности ткнуться в мамины колени и получить утешение и выбор улыбки, познания мира и собственной вины, над которой бессмысленно плакать. Я стояла, не шевелясь, борясь со страхом отпустить это озарение и желанием подбежать и проверить, не поранился ли маленький человечек, заслонивший вселенную. Белла, он отыскал мои старые, пожелтевшие, потрескавшиеся от условий хранения фотографии. Это стало открытием. Знаешь, когда я вышла из… реабилитационного центра… я разорвала их все, Белла. Я не могла больше видеть, как улыбается на гладком, блестящем глянце девушка так похожая на меня. В ее облике было столько задора, жизни, веры… черт! В ней было все, что для меня стало недоступно. Нет, даже ненужно. Этот глянец дышал ложью. Искусственным наслаждением незнания, детскости и наивности. Ребенок становится старше, когда понимает, что умрет. Человек становится старше, когда понимает, что многое вокруг – иллюзии, которые к тому же обожают разбиваться. И чаще всего – очень не вовремя. Он запустил руки в коробку и с наслаждением купался в пленочно-кадровом дожде, где в каждой капле светилось мое лицо. Клянусь тебе, дыхание превратилось в проблему. Фото я убрала подальше. Если хочешь, мы посмотрим их вместе. Никак не решу, что с ними делать. Может… не знаю. Белла, моя жизнь превратилась в ад, и я ничего не сделала, чтобы это изменить. Самое простое – сказать, что не хватило сил. Самое сложное – что не хватило желания. Я нянчила собственное унижение и боль. Пока не появился Брэндон. Он не видел во мне шлюху, «сама виновата», «нечего было глазки строить». Он просто доверчиво смотрел большими глазами милого, сморщенного, как печеное яблочко лица, и жизнь затопила сердце, которое окаменело за много месяцев до его рождения. Белла, я упустила время – люди очень быстро отводят тебе определенное место в картине, которую видят, каждый под определенным углом. У нас слишком мало времени на собственные радости и проблемы, чтобы задумываться о чужих. Я закрыла глаза тогда, а когда открыла – было поздно. Смирившись с собственным образом, я жила как зомби, не слыша скабрезных шуток, намеков, насмешек. Смирилась с ухмылками, одиночеством в толпе и пустым столом. Жаль было бабушку, но жалость к себе оказалась сильнее… Потом появилась ты. Ты пошла против всех. Напугала меня до одурения. Но дала надежду. Господи, если бы ты знала, как я тряслась, думая, что это просто сон или очередная злая шутка! Прости, я не умею правильно благодарить, писать и еще много чего не умею. Но знай, маленький кусочек сердца, наполненный верой – это твоя заслуга и дар. Этот кусочек бьется для тебя, как и для моих близких. Белла, у меня есть еще один секрет, который, думаю, тебя порадует. В тот вечер, простившись с жизнью, я молилась, путая слова, надеясь, что смерть будет быстрой. Пойми, то ощущение вывернутых наизнанку внутренностей было таким огромным и всепоглощающим, что впервые в жизни заставило мечтать о смерти. Это жестоко – писать так, но это необходимо. Я так давно хотела рассказать все. Но… прости, как объяснить… (возможно тебе стоит пропустить этот отрывочек моих соплей?) Белла, знаешь, я долго верила в Санта Клауса. Можешь смеяться – сперва даже боли не было, потому что я, вечный фанат, видела, как он примчится и все исправит. Когда захрустели кости, поняла, что мир треснул. Никто не придет. В мутном мареве мозга образы смешались калейдоскопом психа, слепо верующего в оживление Франкенштейна. Наш общий знакомый, Эммет, тоже там пролетал. Не поверишь, какие вещи происходят в голове, когда она пытается уберечь и себя, и тело… Пришлось переписывать заново – я долго смеялась, представив Кристиана в костюме Зорро со шпагой в руке, измяла всю поэму неудачника. Белла, меня спас тот самый Дриммер из компании байкеров. Они пришли втроем и думали, что я без сознания. Но поверь, хватило сил, чтобы разлепить глаза, для лицезрения рыцарей, которых я и не надеялась призвать. Дрим – он просто псих. Я его боялась всегда. Но когда этот парень стянул куртку, укутав с головы до пят, поверь, и ты бы простила стеклянные глаза, странные манеры и латинские малопонятные татушки (я молчу о салате с соусами б-р-р-р…) Подруга, он отвез меня в больницу. Знаешь, это так странно, когда искалеченное тело, недавно умирающее, пытается вырваться, но именно это случилось. Я тряслась ужасно, не понимая, откуда берутся силы. Тело помнило, кто ему сделал больно. Слово «мужчина» было первым иностранным для изучения в том центре. Забавно, я дрожала еще несколько недель. О том, что они придумали для Ника, стараюсь не думать – злюсь, что не смогла сама ничего сделать и не уверена, придумали ли они что-то. Ты знаешь, бабушка рассказала, что на следующий день его увезли из города. На вертолете. Фиолетового, словно баклажан. Бабуля долго смеялась, пока я не начала грешить на истерику, хлопая глазами на своей койке. «Малышка, кто бы это ни сделал – я буду до конца жизни молиться за него!» - честно, не знаю на счет молитв. Но хотела бы знать, кто его украсил. Белз, эта грязная история доказала мне, что бог все же помнит о нас. Несмотря ни на что. Награды и наказания также неразлучны, как любовь и ненависть. Ты подарила мне надежду, так почему отталкиваешь свою? В жизни каждого человека случаются драмы – маленькие или наоборот. Высшее колесо фортуны, чью логику простому смертному не осознать, продолжает крутиться, но это никогда не означает конец. Эдвард поймал на колесе свою драму. Именно здесь. Именно сейчас. Мы не сможем повернуть время вспять, не изобрели пока универсальную промокашку. Но ты должна жить, иначе, когда он вернется, вы можете разминуться. Но ты знаешь, что встречи не случайны. Не торопи время. Не отворачивайся от мира. Он этого не простит. И тот, кто сейчас лежит на неудобной кровати среди усредненной белизны стен, писка аппаратов, болтовни медиков все еще рядом. Живой, просто немного другой. Но кто сказал, что Эдварду не больно? Кто докажет, что он не страдает с тобой? Белла, я не знаю, какое место отведено мне в твоей жизни, но прошу – не прячься, не убегай, просто верь. Не молчи в пустоту, от этого она только станет больше. Постскриптум (могильная плита в окончании): Поверь, когда ты захочешь поделиться своей драмой, я не убегу. Легче тебе не станет, но какое-то чувство (я умолчу о нем пока), забытое, чуть обновленное, станет сюрпризом. Могильная плита2: хоть одно приятное осознание. Я никогда не писала писем – не доверяла бумаге и себе. В этом тоже ошиблась. Я мало читаю и не могу блеснуть эрудицией (но словарь в доме все же есть) – Брэндон замучил «Паутинкой Шарлотты» - единственная книга в моем билете. Я легко ставила условия, создавала ограничения и мало вдумывалась (зубрила я) – сейчас, как новорожденная двоечница, на цыпочках крадусь по углям. Три выше указанных пункта – самая страшная тайна Элис. Ты все еще мне веришь?» Я медленно свернула листок и погладила его двумя пальцами. Второй рукой ухватила пальцы подруги и сжала. За окном ветер беспощадно гнул ветки деревьев. Стайка маленьких птичек, переругиваясь, устремилась к горизонту. По щекам медленно, словно нехотя, пробрались несколько слезинок. Эта горячая влажность была очень живой. Как и я. Взяв другой листок, вожу ручкой по бумаге – «Ангелы прикрывают глаза ладонями, дабы не ожечься светом твоим… Демоны прахом стелятся. Говорю тебе – расскажи другим. Кто увидит – тот и осмелится»…
Я рос на Гаити. Провинция Гранд-Анс, город Жереми. Я просыпался и засыпал под звуки песен, ритуальных танцев и барабанов. Здесь все верили в духов, реинкарнацию и расплату за ошибки – страшен не ветер, опасен дух, что придет пожинать возмездие. Кровь представляла собой нечто, возносящееся над бренностью. Бренность – переходный этап, тело – сосуд, кровь – волшебный нектар, данный духами. Будешь вести себя плохо, в следующей жизни можешь остаться без него. «Вуду» — при одном звуке этого слова в нас пробуждаются мрачные воспоминания: кукла, истыканная иглами («Она насылает смерть врагу!»); таинственные, экстатические ритуалы (помните фильм «Сердце Ангела» с Микки Рурком?); зомби, бродящие призраками в ночи (о том, что нас всех «зомбируют», мы читаем и слышим вот уже второе десятилетие). Роковые проклятия и непоправимые несчастья, беды и страхи, магия и всевластие зла — все соединилось в слове «вуду». Так кажется нам, воспитанным уже, скорее, на фильмах Голливуда, чем на «какой-то классике». В Голливуде же снято немало фильмов, посвященных ритуалам культа вуду. Неужели все они правдивы? Попробуем разобраться. Начнем с того, что точно очертим смысл слова Voodoo. Оно пришло к нам из африканской страны Бенин (Дагомея), где на местном языке фони означало «божество», «дух». В наши дни эта древняя африканская религия бытует под несколькими названиями. На Гаити, что более всего нам знакомо, она бытует под именем «вуду». В США и на Кубе ее зовут «сантерия», в Бразилии — «макумба». По-прежнему она пользуется популярностью и на своей родине — в Западной Африке, например, в Нигерии, Сенегале и Бенине. Полагают, что сейчас во всем мире насчитывается около пятидесяти миллионов приверженцев культа вуду. Пусть эта цифра может оказаться преувеличенной, ясно одно, что этот экзотический, как кажется нам, культ процветает. Мы имеем дело не с жалкой группкой колдунов, а с популярной народной религией. Первые поклонники вуду появились в Америке в ХVII-ХVIII веках. Это были не миссионеры, не бродячие проповедники, а рабы. Их доставляли в Америку не с почетом и помпой, а в кандалах в трюмах переполненных кораблей. Эти невольники, обманом или насилием похищенные с берегов Западной Африки, с собой везли лишь память, а в ней дорогим достоянием — секреты родных богов, которые только и могли помочь на чужбине. Иногда изгнанники открыто молились своим богам, но чаще делали это тайно. Молитвами и жертвами они пытались облегчить себе жизнь, скрасить немилостивую судьбину. Имена богов, к которым они взывали, напоминали им о далекой родине, куда не вернуться было ни им, ни их потомкам. «Африка троп неторных и глухо гудящих горнов» (Н. Гильен) — ее вспоминали, о ней мечтали, и где-то в ночном мраке их голосам внимали боги. Боги вуду! Во всей Вест-Индии — на Мартинике, Гренаде, Пуэрто-Рико, Тринидаде, Ямайке и даже на коммунистической Кубе — потомки прежних рабов хранят верность богам вуду. Бой барабанов слышен издали. Он доносится из беднейших кварталов столицы Гаити — Порт-о-Пренса — с раннего утра, пробуждая спящих. Местные жители понимают значение этого сигнала и без особой спешки собираются в святилище, где начинается церемония вуду. Европейцы, привыкшие молиться Христу среди пышных интерьеров храмов, будут, пожалуй, озадачены, даже разочарованы, увидев происходящее. Ведь молельня почитателей вуду зовется «святилищем» скорее для красного словца. Это — неприметная деревянная хижина, крытая тростником. Она никак не выделяется среди других домишек гаитянских трущоб — разве что странный деревянный столб возвышается посреди постройки. Его называют «poteau mitan»; он, словно мост, переброшенный из одного мира в другой — из нашего в потусторонний. Мерцают черные свечи; на балке сиротливо горит электрическая лампочка без абажура — вот и все освещение этой негритянской церквушки. Готовясь к празднику, священник заботливо посыпает белой мукой пол перед столбом и чертит вокруг на земле загадочный символ: он передается из поколения в поколение и помогает заклинать духов. Большинство верующих хорошо знают распорядок службы. Они так привыкли к нему, что поначалу даже не обращают внимание на священника — о чем-то говорят, как будто скучают. Но вот слышится шум, оживление. Это засуетились несколько пожилых женщин, одетых в белые одежды и покрытых белыми платками. Они пытаются вызывать девушек на танец, тормошат их, увлекают. Они так настырны, что даже вкатывают этим мулаткам оплеухи. Наконец, те срываются с места, начинают покачиваться под неуемную дробь барабанов. Постепенно увлекается и толпа. Она уже пышет энергией. Все больше мужчин и женщин пускаются в танец; другие что-то поют. Вперед выходит священник. Он сжимает живого петуха. Взяв его за ноги, он размахивает им — вначале влево, потом вправо, вперед и, наконец, назад, совершая очистительную церемонию. Затем на мгновение кладет птицу наземь перед начерченным здесь узором и дает ей зерна. Если перепуганный петух ничего не клюет, священник отпускает его. Если берет приманку, вот ему и судьба. Его подбрасывают вверх, а потом ломают ему крылья и лапы. Бедный петух не успевает даже помучиться. Священник тут же сносит ему голову, а потом бросает еще подрагивающее тельце на узор, начерченный на земле, и выкладывает на нем крест из муки. Этот крест не имеет ничего общего с христианским; это — древний знак, символизирующий четыре страны света. Барабаны гремят все громче.
Танцоры пляшут все разнузданнее; они поют и прихлопывают в ладоши. Кубинский поэт Хосе Тальет писал о подобном танце: Тугие ягодицы девчонки Томасы - два огромных шара — вокруг оси незримой в сумасшедшем ритме начали вращаться… А у негра ноги — живые две пружины, и живот пружинит, и, весь пружиня, к ней на каблуках подходит он.
И вот уже первые танцоры впадают в транс. Некоторые из зрителей тоже завороженно громыхаются на пол — закатив глаза, вывернув руки. Это — культ вуду. Гаитяне верят, что в состоянии транса человеком овладевает божество (loa). Никогда не угадаешь, кто из богов на этот раз вселится в тебя. В пантеоне гаитян — нации, сплавленной из множества африканских племен, — насчитывается свыше тысячи богов. Некоторые из них особенно любимы; их имена чаще всего поминаются во время экстатических ритуалов. Вот, например, Легба — бог дагомейских народов фон и йоруба. Легба — хранитель врат в потусторонний мир. Без его помощи не открыть врата, не добраться до демонов и духов. Поэтому с самого начала церемонии взывают к нему: да распахнутся врата! Людей, одержимых Легбой, видно сразу. Ведь сам он — старый хромец. Вот и люди, кого он взял в оборот, теряют способность нормально двигаться. Их словно парализует; некоторые из них оцепенело лежат на земле не в силах тронуться с места. На других нападает змеиный бог Дамбаллах, также завезенный сюда из Африки. Он особенно любит воду. Если поблизости протекает река, одержимый им может броситься в нее и утонуть. Поэтому в святилищах ставят обычно чаны с водой, чтобы и демона ублажить, и людей сохранить. Можно стать добычей и Барона Самеди, или Геде. Это — ужасный бог царства мертвых. Известно, что он носит фрак и курит трубку, а потому эти реквизиты заранее приготовлены. Любит Геде и ром, особенно если кинуть в него стручки жгучего перца. Жертва, выбранная Геде, бросается к бутылке и может разом выпить ее до дна. Ученые только разводят руками, когда наблюдают таких ромохлебов. Простые зеваки понимающе кивают: в самом деле, на такое способен лишь бог. А что говорят невольные «ходячие отели», приютившие на несколько часов своевольных божеств? Они-то как раз и помалкивают в тряпочку. Придя в себя после празднества — а это бывает подчас лишь на следующее утро, — они ничего не помнят. Зато в своем исступлении они словоохотливы не в меру: только и сыплют пророчествами и предсказаниями, выпаливая их собравшимся рядом людям. Такова она, гаитянская ночь с богами! В детстве я мечтал познакомиться с Геде. Став старше, понял, что мы определенно поладим. Сейчас мне двадцать шесть и я все еще верю в нашу встречу. Мать… Что сказать. Она была красива. Что было чересчур для моего отца. Умна, как те самые вуду, спокойна, словно не от мира сего. Мне хорошо было с нею. Иолана. Она не ходила – порхала. Мягкие, теплые руки, огромные, влажно блестящие карие глаза, улыбчивые губы. Я любил смотреть, как мама распускает волосы и медленно, немного рассеянно разглаживает их перед зеркалом. Она не любила гребни, расчески, смеясь, называла эти предметы «орудия пыток над природой». Я тоже смеялся, не понимая смысла, просто наслаждаясь ее довольным лицом и зрелищем смугловатых пальцев, окунающихся в водопад волос. Гарольд – мой отец. До сих пор не могу понять, что мать нашла в нем. Этот человек был сух, словно кактус колорадской пустыни. Худой, почти болезненно тощий, он обожал пиджаки бледных кремовых оттенков, ненавидел шорты и презирал танцы у костра. Бледные серые глаза иногда пугали, пигмент в них, словно выцвел, подчиняясь приказу души, о нежелании видеть окружающее. Короткие, выгоревшие до желтизны волосы, всегда стояли торчком, как бы в знак протеста против чего-то. Однажды, поздно ночью я захотел пить и, потирая заспанные глаза, подошел к закутку, который Иолана называла «добрый очаг жизни» - оказалось, просто кухонька. Мама сидела на плетеном табурете, отец – у ее ног. Он прижался к ней спиной так тесно, что это вызвало легкую, ревнивую злость. Иолана нежно гладила его по волосам и что-то напевала. Вытянув шею, я прислушался… «Милая, вам придется уехать» - он почти шептал, словно в бреду, выпуская слова ломающимися по принуждению деревьями, которым было больно. «Больше ничего нельзя исправить?» - ее голосок, как всегда был похож на пение птички. «Они не позволят. Я был слишком уверен в себе и слишком надеялся на правительство. Пропустил момент, когда надо было бежать. Либо, кое-кого убить. Я пожалел. Забыл, где работаю и почему. Забыл о системе…» - надломленный шепот оглушал так, что у меня пересохло в горле. Иолана опустилась на колени, прижала голову Гарольда в груди и шепнула: «Прости меня, кардинал…» - ее ладони безостановочно оглаживали его голову, щеки, лицо. «Не называй меня так. Больше никогда» - отец заплакал. Я едва успел закрыть рот и не закричать. Моя жизнь изменилась. Мать и отца я больше не видел. Теперь у меня были другие – Эндрю и Рози Беккет, которые жили в домике с белым штакетником, молились перед едой, не жгли костров, знали разницу между «белый» и «метис», ходили в церковь по воскресеньям и называли меня «дьявольское отродье». Я не злился. Просто смеялся. Это злило их больше всего. В шестнадцать я перерыл весь дом и нашел письмо. Слегка мятое и пожелтевшее. «Рози, я никогда не просила тебя ни о чем. Сейчас умоляю – сохрани моего мальчика. Денег должно хватить. С любовью, Иолана» - и все. Деньги. Я давно знал, где в этом богоугодном доме сейф. Выгребая хрустящие пачки, я чувствовал запах свободы. Стэнфордский ректорат принял благосклонно – там тоже любили деньги. Я закончил университет экстерном по специальности «Менеджер экономических систем», параллельно освоил курсы «Организация досуга». Ничто так не равняет с толпой, как липовая, вечно довольная физиономия кретина. В свободное время рыскал в архивах, где ни черта не нашел. Что ж, в свое время они сами меня найдут, если получится. Городок Форкс был идеальным местом для игры в прятки. Школа там тоже была. Как и большое количество одиноких, мечтающих о вечной любви дам. А я был достаточно обаятелен. Все было сладко, просто, легко, почти приторно. Пока я не увидел ее. Элис.
Как часто желание жить не совпадает с возможностями и наоборот? Почему мы устаем бороться и думаем о том, что бог ошибся, подарив нам эту игрушку, которую не выбросить?
Прошел месяц после того, как Элис подсунула мне маленькую исповедь. Я перестала плакать. Отыскала диск, записанный около двух лет назад. Он оказался, как нельзя кстати. Музыку я любила всегда. Детские песенки, прыгающее кантри, зажигательный рок-н-ролл, уличный рэп, юношескую попсу, страдающую классику. В комнате, в темном уголочке, который мой отец называл «святилищем полоумного меломана» ютилась широкая полка – предмет любви, гордости и щенячьих восторгов. Я тратила почти все свободное время на поиск мелодий, которые затрагивали определенные струны в душе. Дикие, танцевальные, щемяще-трогательные, релаксирующие, заунывно-трагичные, заставляющие смеяться и лететь в небеса, вызывающие слезы, шокирующие, грубые, иногда – жестокие. Как параноидальный фанатик, бесконечно преданный и протирающий предметы коллекции влажной тряпочкой. Как мать, слепо обожающая свое дитя. Как земля, умирающая без дождя, но верующая в его появление. Иногда, в порыве непонятной тоски, я усаживалась в уголочке у шкафа и медленно водила пальцами по пластмассовым корешкам. Для некоторых эта оболочка была всего лишь предметом, содержащим нечто непонятное. Не для меня. Прозрачный пластик, исписанный маркером, украшенный рисунками, фотографиями и моим спешащим, слегка корявым почерком, знал слишком много. Намертво впаялся в душу, сердце и тело. Каждая песня была маленькой жизнью. Каждая имела значение. Каждая согревала отрезок существования – первая улыбка постороннего человека, первая обида другого, внезапная симпатия, злое разочарование. Книга, запавшая в душу. Первая короткая юбка, чуть открывающая колени. Первый блеск помады на губах. Дурацкая улыбка при виде голубя, взлетевшего с карниза. Экзамен, который сдала на «пять», сумев сдержать дрожащие руки и коленки. Музыка всегда была маленьким миром, помогающим скрыться от реальности. От той самой реальности, где мать бросает ребенка, отец терроризирует семью, глупые малолетки рожают в мусорных баках, бомжи наслаждаются объедками, а ангелы приходят только во сне. Джеймс сделал все, чтобы подарить мне теплую жизнь, настоящую, но мать заменить так и не смог. С Кистеном я познакомилась случайно. В то утро, собираясь в школу, была очень зла. Только на себя. Заслушавшись очередным самодельным альбомом, уснула с наушниками в ушах. Смейтесь – очнулась в три часа утра – в перепонки бьет Evanesce. Обалденно. Мутное, словно похмельное небо только усугубило настроение под трезвон будильника. Зубная щетка топорщилась, хлопья просыпались на стол, на сумке светилось непонятное масляное пятно. Чуть не плача, я сбежала с крыльца и уставилась на дорогу. Школьный автобус, появившийся на горизонте, вызвал волну тошноты. Тряхнув головой, разворачиваюсь с намерением идти пешком. Ломается заколка. Длинные волосы разлетаются во все стороны. На глаза наворачиваются слезы. Все через одно место. День явно удался. «Что ты слушала утром?» - я почти упала, но сумела устоять на ногах, благодаря всех на свете за нелюбовь к шпилькам. Отбросив волосы, уставилась прямо перед собой. Высокий. Тощий. Черная куртка подмышкой, влажная феонитовая футболка, явно не короткие, мокрые волосы облепили голову. Глаза смотрели немного ехидно. «Явно не шум дождя, как некоторые!» - как приятно поделиться раздражением! «Это была поливалка… Я забыл время выезда. Так, что ты слушала?» - он чуть согнулся и замер, напомнив Плуто из известного мультика. «Evanesce, вчера забыла в ушах» - спорить сил не было, да и смысла тоже. «Тебе нравится голос или музыка?» - я почти перестала злиться, глядя, как его руки покрываются мурашками. «Не знаю… Иногда музыка, порой наоборот. Но… в основном - музыка» - парень поднял голову и зажмурился. «А мне они вообще не нравятся. Попробуй это» - он передернул плечами и почти уронил на тротуар рюкзак. Такой странный мешок, будто одолженный у Снусмумрика. Запустив худую ладонь в темное нутро, выудил диск и протянул мне. «Бери, не тронет – выбросишь» - это было так странно и необычно, что я не смогла отказаться. А он просто повернулся и ушел, оставив подбирать челюсть. Забыв неудачное начало, еле дождалась окончания занятий. Очень хотелось услышать, что там, на диске мокрого незнакомца. Дом встретил приятной тишиной и запахом булочек с корицей. Джеймс заперся в кабинете, терзая очередной приступ вдохновения острыми извилинами. Без Фредди и корицы он не мог думать. А я даже не пыталась понять, что связывает божественное пение с приправой. В конце концов, у всех свои заморочки. Я бежала по лестнице в комнату, почти забывая дышать. Выдернула из сумки диск и бережно вставила в теплое нутро музыкального центра, практически стерео системы. У этого черно-серебристого красавчика была важная фишка, помимо мощных колонок и сабуфера – диск, запускаясь, наполнял помещение темным, шороховатым звуком виниловой пластинки. Усевшись на пол, я зажмурилась, почти облизываясь. Звук наполнил комнату, отталкиваясь, прыгая, волнуясь. Такой знакомый, привычный, почти осязаемый. И все же новый. Когда-то слышимые, но искаженные мелодии ворвались в мозг, почти разрывая на куски, ломая плен нежно-робкого винилового шепота. Мое тело непроизвольно дернулось, а руки попытались нажать маленькую клавишу «стоп» на пульте. Это так больно и весело. Никогда не знала, что можно такое совместить, а потом – пережить. Но эта музыка четко продемонстрировала мою ограниченность. Резко отбросив пластмассовый параллелепипед, я прижалась щекой к полу. Стоит чуть подождать, перетерпеть! И вот… Но музыка не желала замолкать и меняться. Она напомнила саму жизнь, которая зависит только от нас. Голос возник из неоткуда. Высокий, сильный, звонкий, почти рвущийся на высоких тонах.
«Все, не смотри в мою сторону» - Так ты сказала мне, - Что было – унесли вороны, Ты не будешь в моей судьбе». Сказала ты, как отрезала, Что сделал я – не пойму, Ты сердце мое обидела, Я с корнем тебя оторву. И в пьяном угаре вечером, Когда мозг совсем хмельной, Я вспомню первую встречу, Я вспомню, как шли домой. Я вспомню, как рвались струны, И хриплый гитары стон, Я вспомню, как мы горели Единым с тобой огнем. Я вспомню твой нежный голос, Как мне подпевала ты, Как ветер хватал твой волос, Как мне улыбалась ты. Сегодня я буду пить, Пусть дым сигарет отравит Все то, что трудно забыть, Себе навсегда оставит. Забудусь в объятьях той, Что мне о любви не пела, А просто была такой, Какой в тот момент хотела. И знаю, что не сбежать – Ты быстро меня не отпустишь, Позволь мне себя у тебя забрать, За это ты не осудишь. А ночью, забывшись сном, Метаюсь, сбив простыни – Тебя я увидел в нем, И ты мне сказала : «Прости…»…
Потом случился пожар. Я принудила отца покинуть остатки дома, пытаясь не вслушиваться в объяснения. Потому что моей коллекции больше не было – спасти удалось только несколько покореженных, расплавившихся коробочек, от вида которых хотелось плакать.
Даже если тебе кажется, что кто-то на небе оберегает, не верь. Они тоже умеют шутить, злиться и сходить с ума. Возможно, сегодня автомобиль окатил грязной водой только потому, что кое-кто не выспался. Любовь треснула от неосторожного жеста раздраженной ладони. Вот и они сгорели, оставив дыру в сердце. Не плачь. Не трать слезы. Не мучай глаза. Эти слезы – не последние. Но как много было в пластике, безразличном для других, что для меня был осколком жизни…
staci, прикинь, лицензионный НОД пропустил 8 вирусов! Скачала другие утилиты и все заработало!
ArgentumN, госпади! ты по каким сайтам там ходишь?! столько вирусов у меня было лишь на 1,2 и 4 компах. я их девочками называла - все к ним липло, стоило выйти в интернет видно, симпатичные были))) привлекательные духами с феромонами пользовались, как пить дать а про антивиры я давно уже говорила, меньше двух держать не надо))) пусть активны по очереди, но использовать, перепроверять надо двумя))) в любом случае, Настюш, дико рада продрать глаза и увидеть тебя дома!!!!!!!! Go RobSten!!!Я все знаю. Но ничего не помню!
Пожар – не есть конец всего, но конец многого. Новый дом, мебель, одежда – c этим можно смириться. Это не смертельно. Другая мысль корежила мои внутренности – музыка. Невозможно пережить заново то, что давно прошло. Я знала это очень четко. Но, господи, как больно понимание, опыт или что-то похожее! Когда время шепчущим эхом намекнуло мне, что детство кончается, захотелось в нем задержаться. Хотя бы на минуту. Забыть о том, как легко моя мать перебросила измятые страницы своего прошлого, в котором была я – жила, дышала, чувствовала. Сколько безразличия плескалось в Виктории не узнать никогда. Да и не хотелось. Запах горелого пластика застрял где-то внутри позвоночника. Он застрял там, как чудовищная клякса-кровопийца. Он дразнил меня близостью, которая маячила перед носом, но не позволяла дотронуться. Не позволяла избавиться. Перед глазами стояли растекшиеся, потерявшие форму коробочки, заляпанные чернотой, как неудачная игра с пластилином. Колбочки отказывались видеть, пытаясь уберечь что-то большее, чем сердце, на месте. В этот момент я поняла, что чувствует мать, потеряв ребенка. Они все были мной. Моей частью. Они жили, оберегали, разделяли все, что со мной было. А теперь их не стало. Я убежала в парк. Туда, где смерть природы была особенно заметной на фоне мрачного октября. Озеро местами покрылось льдом, играя с пугливыми утками, дразня их близким холодом, приглашая остаться и разделить колючие объятия. Присев на берегу, я уставилась на мутно-стеклянную поверхность, мечтая, что она сможет вернуть то, что украл огонь. Мечтая закрыть глаза и загадать желание, которое сбудется прямо здесь и сейчас. Люди редко обращают внимание на то, что их окружает. Они забывают, что мир, не умеющий разговаривать, шепчет на другом языке. Они подавляют траву кроссовками, ломают деревья топорами, уничтожают животных ради забавы, отравляют воздух выхлопными газами, никотином, перегаром, собственной неудовлетворенностью и злостью на тех, кто рядом. Они купаются в эгоизме, сетуя на других, перекладывая собственные ошибки на чужие плечи. Засыпают блаженным сном, не думая о том, сколько жизней искалечили сегодня. Глядя на ровную, такую незыблемую поверхность холодной воды, ощущаю всепоглощающую потребность приблизиться и с разбегу удариться об это мнимое равнодушие. Разбить его, извиниться за тех, кто не увидел. Попросить прощения у камыша, головастиков, пугливых рыбок, жуков… У тех, кто вскоре заснет на зиму. «Ты выбросила?» - сердце почти остановилось от неожиданности. Но я обернулась. Он смотрел на озеро. Спокойный и неподвижный. Все такой же худой. Только теперь его волосы высохли и мягкими волнами обнимали лицо и плечи. Мне показалось странным, что мы встретились здесь и сейчас. Но смотреть на этого парня было приятно. Приятно до такой степени, что я не могла оторвать глаз. Он не был особенно красив. Он не пускал в голос эротических нот. Но единственное, что получилось – немного отодвинуться. «Я не выбрасываю то, что напоминает мне о душе…» - он улыбнулся едва заметным движением губ. «Почему ты не спросишь, как меня зовут?» - это был не совсем вопрос. «Думаю, что ты сам скажешь, когда захочешь» - резкий выдох разорвал тишину затянувшего меня озера. «А ты? Тебе это важно?» - подняв голову к небесам, я радовалась, что он спас меня от темной воды, которая манила слишком сильно. «Имя – это просто набор звуков, влияющих на судьбу носящего, не на меня» - я улыбнулась, борясь с желанием расхохотаться, понимая, что долго не выдержу. «Кистен, меня зовут Кистен» - он опустился возле меня на колени и шепнул: «Я и есть озеро, призванная вода. Ты меня призвала. Почти заставила» - он закрыл глаза и протянул руку ладонью вверх, - «Прими или откажи» Я уставилась на его ладонь, не понимая, что от меня требуется. Но все же прикоснулась. Прижалась губами к кончикам пальцев, не понимая зачем, но зная, что так нужно. «Девочка, я отдам тебе еще один подарок. Это будет подтверждением» - Кистен закрыл глаза и выгнул шею резким движением, которое не могло не быть болезненным. Но было красивым. Я вспомнила его песню. Ноты, разрывающие на кусочки. «А ты знаешь, как меня зовут?» - Кистен вздрогнул, дернулся, словно пытаясь убежать. «Не знаю, ты в своем праве» - он медленно закрыл глаза. Только тонкие, длинные ресницы легли, чуть задев щеки. Потому что были слишком длинными. Все в этом лице было слишком. И я слишком не могла насмотреться. «Бэлла, меня зовут Бэлла» - Я протянула руки и отпрянула. «Красивая, ты же хочешь. Прикоснись. Пой со мной. Танцуй с ангелами» - он шептал, словно в бреду, заставляя принять собственную ненормальность. Отпрянув, я опустила руки к воде, а он закричал, словно раненое животное. Сильно, громко, страшно. «Я знал, что так будет, но не думал, что настолько больно» - мягкий баритон хрипел, захлебываясь, теряясь в этих бледно-серебристых, русых прядях, укрывающих лицо. «Уйди, я… Мне это не нужно!» - я испугалась, сама не зная почему. Испугалась так, что бледные, почти прозрачные волосы на теле встали по стойке «смирно». Я просто хотела успокоиться и посмотреть на воду. Мне не нужна непонятная дрянь. Кистен поднялся и спокойно уставился на меня. Как будто не он хрипел придушенным, истончившимся голосом утопающего. «Что ты видишь, Бэлла? Расскажи мне…» - слова задели кожу легким шепотом ветра. «Стеклянную воду, обиженное, словно отвергнутое небо. Деревья, забывшие старую жизнь, свежее дыхание свободы и бережности. Я вижу безразличное стремление птиц покинуть привычные места» - протянув ладонь, играю кончиками пальцев с озерной гладью, растворяясь в ощущении, что могу сидеть так сколько угодно. «Почему ты грустишь?» - до странного пустой голос. И все же страх пропал, уступив место желанию, чтобы Кистен не уходил. «Кист…» - я прокатила его имя на языке, острое, непонятное, немного непривычное для слуха, - «Ты прав, мне грустно. Ты знаешь, что смерть бывает разной?» Он присел поодаль и набрал в ладонь горсть камешков. «Немного ее в осенних листьях, частица в нарочных или случайных обидах, прохладные капли в неудачной первой любви, океан – в потере близких. Вот такой я ее вижу» - ответил парень почти шепотом, закрыв глаза. «Кист, они сгорели. Их больше нет. Сгорели кусочки моей души» - чувствуя, как кривится рот, я задышала чаще, стараясь не заплакать. «Я видел, что стало с твоим домом. Белла, пойми, ему тоже больно. Не создавай короткое замыкание из этого. Жизнь слишком длинна, чтобы так убиваться. Хотя… Музыка – материя, которая обладает страшным даром незаметно въедаться в душу. Ее не вытравить и не забыть. Сожаление – истинный враг людей. Но оно страшно на пустом месте. Когда уже ничего не изменить» - я знала, что он прав. Знала и все же заплакала. Музыка – сама жизнь, только без картинок. Жестоко было отобрать ее у меня. «Кистен, она заменила мне почти все, кроме отца. Она страдала, смеялась, пела, дышала вместе со мной. Ей я жаловалась на обиды, потому что матери давно не было. Ей я рассказывала детские тайны. Чужие голоса в дымке мелодий помогали мне расти и смеяться. Теперь этого не будет» - я говорила, спеша, будто боясь, что он уйдет, оборвав на полуслове. Устанет от чужих, ненужных откровений. «Белла, боль не бывает детской или взрослой, как принято считать. Но последствия одинаковы – она держит нас на месте, которое постепенно обретает силу сродни зыбкой трясине, с доносящимися из глубины воплями искушения. Боль не любит борьбу. Она любит пассивность. Не позволяй ей радоваться» - он сжал кулак и резко бросил камни в сторону озера. Утки всполошились и задергались, наполняя ровную гладь кругами, волнами и брызгами.
Ты улыбаешься мне С красивой картины на стене. Невидимой лаской скользишь по щеке. Ты улыбаешься мне.
Ты улыбаешься мне Весной в лужице во дворе. Тихим шорохом бродишь во сне. Ты улыбаешься мне.
Ты улыбаешься мне Когда грустно и снег в душе. Громко «нет» прокричишь судьбе. Ты улыбаешься мне. (Месяц, как мы знакомы. Но я почти влюблен. Это дерзко? Кистен)
ArgentumN, вижу продолжение, но читать буду позже. 9:16, а меня нет в метро... убьют а это потеря будет))) Go RobSten!!!Я все знаю. Но ничего не помню!
Запах горелого пластика застрял где-то внутри позвоночника. Он застрял там, как чудовищная клякса-кровопийца.
бррррррррррррр аж передернуло, ты очень четко описала.
Quote (ArgentumN)
«Я не выбрасываю то, что напоминает мне о душе…»
и не надо!!! душа - это единственное, что делает нас Людьми.
Quote (ArgentumN)
она держит нас на месте, которое постепенно обретает силу сродни зыбкой трясине, с доносящимися из глубины воплями искушения. Боль не любит борьбу. Она любит пассивность. Не позволяй ей радоваться
и поэтому не стой на месте и не консервируй сама себя. не посыпай голову пеплом и не застывай во времени. плачь, ведь слезы это тоже борьба. смейся сквозь слезы, ведь это начало твоей атаки. смейся сквозь слезы и двигайся - это и есть твоя победа над жестокой действительностью. это и значит, тчо душа не потеряна. это и значит, что ты - Человек, который живет, а не влачит свое существование. нужно делать так, чтоб каждая смятая твоим кроссовком травинка была оправданна. нужно жить)))))))))))))))
ArgentumN, познавать Кистена с помощью описания Беллы, это одно. но признаюсь, увидя его (ну практически) живьем в этих встречах... меня передернуло. от таких рассуждений и высказываний я бы вообще убежала бы куда-нибудь. мама дорогая!!! Кистен более, чем странный... в какой-то момент даже подумала, что его и не было... что это беллина галюцинация.
У меня седня счаааастье )))))))) Взошла моя Звезда!!! Скучала безумно !!! Ооооо, я практически в полуоброчном состоянии от нахлынувших эмоций !!!!!!!!!!!! Настен, теперь все будет хорошо )))) Мое творчество: Видео к фанфу English holiday:
супер!!! я читала его месяц назад, а потом фанфик беследно исзез. а так хотелось прочитать. фанф это нечно. надеюсь Эдвард проснется и все у них с Беллой будет хорошо
и не надо!!! душа - это единственное, что делает нас Людьми. 
